Читать книгу - "Не судьба - Кирилл Николаевич Берендеев"

имели сношений с гестапо, не сдавали своих. Некоторые да, сдавали своих, имели сношения, факт. Но единицы, а их всех скопом. Тем более, маму мою мало кто и знал и видел… кажется, видели у Ляйе. Потому и донесли. Пелагея Силовна ее и спасла. Суровая женщина, жестокая. Но по-своему справедливая. Наверное.

— Почему жестокая.

— Никого не щадила, ни своих, ни чужих. Мерила своей меркой и… вот как пример. Подорвали они поезд, а потом выяснилось, что он с угнанными в концлагеря. Или намеренно так сделали, или просто не рассчитали время. Сейчас не скажешь. Пелагея Силовна только и сказала: «Им лучше здесь умереть, чем там подохнуть». Как отрезала. Про тот поезд много чего говорили, ведь сколько сот человек погибло разом. Своих же. А она… ей поверили, что так и надо.

— Так и надо? — вздрогнул я.

— Наверное, так и правильно тогда было — и говорить, и думать. Я же сказал, время другое было, люди не такие, что их нынешней меркой мерить. Я сам уже не тот, а ты и подавно. А твои дети и вовсе будут слушать сказки про войну и верить им. Или не верить вообще ни во что, что уж точно вернее. Сказки нам сейчас говорят. Даже не знаем, сколько всего потеряли, не то десять, не то двадцать миллионов. А все пишут: «Никто не забыт, ничто не забыто». Сразу все забыли. Самый день Победы и тот начали отмечать в шестьдесят пятом и то только потому, что Брежнев не был холуем у вождя. Другой человек, вот и вернул праздник. Вот и празднуем, радуемся, что дали, скорбим, пока можем, пока помним, — он замолчал коротко, а потом произнес коротко: — Ладно, разговорился я, горло запершило. Выпью. А ты иди к своей, с ней теперь поговори.

Выпер меня из комнаты, захлопнул дверь. С порога наткнулся на Ольгу, пристально смотрела на меня, но ничего не говорила. Наконец, когда услышала щелчок задвижки, произнесла негромко.

— Пойдем ко мне.

— Мы поговорили. Наверное, ему надо было всего-то выговориться, я…

— Я знаю, пойдем, — глаза заблестели. Странно, что я еще десяток минут назад желавший ее, вдруг ухватил руку и сжав, пробормотал:

— У меня к тебе просьба.

— Ты о чем? — насторожилась. Но блеск не пропал.

— Сыграй мне еще. Я никогда не слышал.

— Ты никогда и не спрашивал, — опустила голову, больше глаз я не видел. Повела за собой. Закрыла дверь, едва впустив, положила ладонь между лопаток и подвела к низкому журнальному столику, где лежали журналы — «Огонек» и «Новый мир». — Никогда не спрашивал, — повторила, остановившись за моей спиной.

— Прости…

— Нет, я, верно, сама виновата. Тоже ничего не говорила. Мы как… как вы с Михалычем. Вроде соседей. Вместе во всем, кроме главного, — долгая пауза, которую никто не решался нарушить.

— Что тебе сыграть?

— Может, романс? Что тебе самой больше нравится.

Она кивнула. Выдохнула.

— Я только сейчас. За гитарой.

И вышла в кухню.

Глава 11

Дни после праздников понеслись безудержно, неделя мелькала за неделей. Оля будто прикипела к работе, все раньше уходила, все позже возвращалась. Мы по настоящему бывали друг с другом только на выходные, этого всегда казалось и мало, и как ни странно, излишне, ибо наговорившись и наласкавшись, вдруг ощущали пустоту, препятствующую даже простому общению. Хотелось и молчать, но молчание давило. Тогда Оля старалась рассказывать о рабочих делах, да и я тоже сообщал ей новости, как постепенно втягивался в рабочую среду, как раскраивал, придумывал, переменял образцы одежды, которые с превеликим удовольствием на меня взвалил директор. Ему хотелось много чего поменять, но только из того, что имелось, — выкройки классических образчиков дизайна времен еще семидесятых, которые он почему-то считал золотым временем моды. Возможно, в чем-то был прав, но я старался перекроить выглядящие смешными брюки-клеш в дудочки и широченные пиджаки с подплечниками в нечто более пристойное, либо со спадающими плечами, либо в притык к фигуре. Директор хотел многого и сразу — магазин детской одежды приносил не только существенный доход, но и возможности для реализации его идей. А посему мне приходилось только поворачиваться, чтоб успевать за всеми его бросками мыслей.

Я не спорил, ведь во многом он давал мне нужную свободу творчества, а от добра добра не ищут.

Где-то в середине июня, когда чуть стало полегче с перекройкой, я постарался сам заняться делом Ковальчука. Во всяком случае, так, как мог и умел. Стал обходить старых знакомых шефа, его родичей и друзей — иных знал мало, с иными и вовсе не был знаком, однако, везде встречал более или менее сдержанное понимание и получал ответы на свои, порой, странные вопросы. Меня не гнали хотя бы потому, что я работал на Артура, а еще поскольку его уважали. Потому и терпели бывшего подчиненного, пытавшегося для себя уже пролить хоть какой свет на гибель замечательного человека — в этом мнения наши совпадали.

Я побывал у его сестры, прекрасно понимая, что Елена знает мало, если вообще в курсе дел брата, — ведь уже то, что Артура убили не на празднике, говорило о полной ее непричастности к делам с кредитом. Но кое-что мне удалось узнать. Например, то, что шеф не один и не два раза искал человека, могущего предоставить ему подобный кредит, что да, не раз и не два обмолвился ей, насколько и как срочно нужны ему деньги. Но у кого он взял, да и кто в принципе мог быть причастен к убийству брата — она сказать не могла. Лишь предполагала, но предположения эти никак не совпадали с моими. Елена грешила на конкурентов, тех, что отбили у Артура хоккейных болельщиков «Асбеста» и покушались на «варенку». «Шальные деньги делают с людьми страшные вещи, — говорила она. — Брат тоже, он пришел ко мне за неделю до смерти, очень просил хотя бы сорок тысяч. Я смогла собрать лишь семнадцать, откуда у нас такая дикая сумма. И я думала, что это не так срочно. А ведь из-за денег убили».

Да, в этом она права, из-за денег. И принципа, наверное, тоже.

Имя Ковальчука не всплывало ни разу во время моих бесед с разными людьми. Но я четко и ясно убедился, что все знающие о кредите погибли в той машине, видимо, дети стали мишенью постольку поскольку, хотя бы из нежелания убийц оставлять живых свидетелей своего зверства. И вот это в преступлении виделось самым отвратным. Какая-то звериная жестокость, которая именно нечеловеческой сущностью своей должна была потрясти весь город, может, не только город — и при всем при этом остаться, скорее всего, безнаказанной.